Война, мир, ненависть. Рассказы Гусара

Санкт-Петербург встречал меня мажорной, торжественной нотой. Город был украшен к 350-летию Петра I, залит солнцем, жив и радостен. По Невскому куда-то спешили толпы пестро одетых людей, между которыми затесались мы с другом, — я в камуфляже и с рюкзаком за спиной, а он в восьмиклинке и светлом тренче.

Я совсем не был удивлён тому, что увидел после окопов, Авдеевки и Донецка. Окружающая меня реальность не казалась иллюзией, которая вот-вот пропадёт, всё было именно так, как должно быть. Улыбчивые прохожие, солнце, автобус, который распахнул двери перед нами и повёз в сторону Коломны... Всё было хорошо, но разговор почему-то не клеится.

Когда добрались до конечной точки маршрута, то стало понятно почему. Меня лихорадило и морозило, несмотря на очень погожий и даже жаркий по меркам Санкт-Петербурга день, а градусник уверенно маяковал о повышенной температуре. Паршивое начало отпуска, однако оно не помешало отдыху — я отлёживался в центре города, смотрел глупые сериалы, готовил по любимым мной рецептам и пил хорошее вино. То, что фронт был где-то бесконечно далеко, а из окна доносился только привычный шум города, не разбавляемый канонадой и грохотом "прилётов", однозначно врачевало мою голову и восстанавливало запас сил.

Уверенно могу сказать, что наслаждался происходящим вокруг, когда один из моих петербургских друзей озадачил меня интересным вопросом. Как я отношусь к тому, что где-то идёт война, а большая часть людей живёт обычной праздной жизнью? Кто-то умирает, а кто-то кутит, где-то смерть и боль, а где-то радость и смех.

В голове сразу всплывает видео Readovka, где кадры военной хроники, перемешанные с роликами из люксовой светской жизни "довоенной" Москвы были наложены на "Долгую счастливую жизнь". Сначала кривляющаяся Собчак, потом — колонны с украинскими военнопленными и залпами орудий. Намёк был на то, что "долгая счастливая жизнь" новиопских элит в России подошла к концу, а на смену им пришла Россия настоящая — суровая, пропахшая порохом и беспощадная к своим врагам. А потом выясняется, что гламурная и пафосная Москва для стороннего наблюдателя не изменилась, что жизнь в Санкт-Петербурге идёт своим чередом. Что чувствовать после этого солдату, испытавшему прикосновения войны и мира за несколько суток? Ненависть? Нет, во мне её не было. Но я могу в подробностях рассказать, что переживает человек, испытывающий "контраст" во всей его полноте. Настолько сильно, насколько это возможно.

Однажды, несколько месяцев назад, я почувствовал себя наркоторговцем. С одной стороны, я сломал жизнь человеку, а с другой — он же сам этого хотел. Если совсем коротко, то я помог перейти границу с ДНР 18-летнему парню, который ехал со мной в одном вагоне поезда Санкт-Петербург — Ростов (без связей, без контактов, просто на удачу). В свое оправдание скажу, что это был один из самых интеллектуально зрелых молодых людей, что мне встречались, поэтому я не стал его отговаривать, а просто взял с собой.

Мы воевали в одной части и на одних позициях, поэтому хоть редко, но всё-таки пересекались. Но перед тем, как Сибирь уехал в отпуск в РФ, мы с ним говорили несколько часов подряд, попутно израсходовав литровую бутылку приятного бурбона и заев всё колбасой и сырками "Дружба". Вот 18-летний доброволец и рассказал про то, какой разрыв сознания он испытал в один из наиболее "жёстких" выездов на позицию.

Уже не помню, с чего началась его история, но все было очень плохо. Позиция была затеряна в Авдеевской промзоне и окружена бурной растительностью, а также хорошо пристреляна вражескими миномётами. Мины падали именно туда, куда они должны были падать, — в окопы, возле входа в укрепленное здание, они несли смерть и секли осколками все живое. Одним из первых был ранен пожилой командир, получивший осколкок в шею. Сибирь — медик, поэтому, думаю, ему было куда тяжелее остальных — на тебя ложится ответственность за жизнь конкретного человека, который прямо сейчас у тебя на руках истекает кровью, мечется, пребывает в состоянии шока.

Осколок в шее. Рядом сонная артерия. Но старик выжил — получив заряд медикаментов и перетянутый жгутами и бинтами, он был эвакуирован с передовой, а командование было передано другому бойцу.

В тот день украинским минометчикам везло, а нашим — нет. В окоп возле пулеметной точки падает ещё одна мина, укрепления затягивает дымом и поднятой пылью, а пригнувшийся и закрывший голову руками новоявленный командир издаёт истошный рёв — разлетающиеся веером осколки секут его так, что кисти остаются висеть на лоскутах мяса, а перебитые кости криво торчат из окровавленных конечностей.

Я даже не видел ничего подобного за те три месяца, что воевал под Авдеевкой. Тот восемнадцатилетний парень не только видел, но и перематывал культи и останавливал кровотечение. А затем тащил раненого, обколотого всем, чем можно, на другую позицию, откуда можно уехать в Донецк.

— Тебе сколько лет-то? — поинтересовался у раненого Сибирь, пытаясь не дать командиру отключиться. — Ого, да ты старше моей матери!

— Шкет ты ещё совсем, — смеялся раненый.

— Да только я тебя тащу, а не ты меня. Пой, чтобы потеряться. Что угодно пой.

"Капитан, капитан, улыбнитесь,

Ведь улыбка - это флаг корабля!

Капитан, капитан, подтянитесь,

Только смелым покоряются моря!"

- вырывалось из груди человека, чьи руки взрыв превратил в лохмотья из плоти и костей.

Они дошли. Дошли до той точки, которую бой ещё не затронул. Сибирь увидел, как в нескольких сотнях метров от места, где гремят разрывы и осколки нещадно секут все живое, резервисты флегматично перекрашивают белый щит в зелёный цвет. У расчёта АГС, который должен прикрывать позицию, нет снарядов, кровь, оторванные конечности, а кисточка в зелёной краске равномерно ходит вниз и вверх по белой поверхности. Подмоги нет, свистящие пули, а грязный ворс оставляет следы на никому не нужном щите.

Безумие, сюррелизм, видение горячечного бреда, за которым следует возвращение в небольшой персональный ад, где осталась отбиваться совсем небольшая горстка бойцов.

— Я в какой-то момент понял, что скоро нас убьют. Если они зайдут сюда — нас просто ... (трахнут), — вспоминал Сибирь, затягиваясь дешёвой сигаретой у подоконника. Худощавая, почти двухметровая фигура юного добровольца совсем не производила впечатления закалённости и суровости, однако я был под сильнейшим впечатлением от его стойкости.

— Тогда командовать начал. Сказал, куда встать, а сам занял позицию напротив входа. Думал, что всё, — продолжал объяснять медик.

А потом, по его словам, всё закончилось. Выстрелы затихли. Никто не пришёл. Уставший и вымотанный Сибирь полез в Telegram и читал новости о том, что Моргенштерн больше не будет писать песни на русском языке. Картина мира поплыла, мигнула и ещё больше стала напоминать паршиво срежиссированный сюр. Что чувствует человек, который только что собирал порванное мясо товарища, а затем читает новости про попсового певца? Он чувствует, что две картины порванного мира просто не соединяются в его голове. Это не ненависть. Это удивление, шок, оторванность от реальности, что угодно. Но два мира продолжают существовать вне зависимости от нашей реакции на это. Более того, они должны существовать.

Но есть один важный нюанс, который нужно держать в голове, находясь за тысячи километров от передовой, в Москве или Санкт-Петербурге. Центр мира сейчас очень далеко от вас — он там, под Авдеевкой. От людей, которые умирают, выживают и продолжают воевать там, зависит и ваше будущее, и будущее следующих поколений. Наша история творится в окопе, а не в лоснящемся центре крупнейшего города Европы.

Автор: позывной Гусар